Прохладу пью. Оставлена. Одна.
И мне совсем не хочется молиться!
А к черту - в лапы! Взять и с ним напиться.
Да. "Пить вино из черепа врага" ...
Когда дьявол женщиной явился,
Когда Лилит
Сплела в тяжёлый чёрный узел кудри
И окружила бледные черты
Кудрявыми мечтами Ботичелли,
Когда она с улыбкой тихой
На пальцы тонкие свои
Надела кольца с яркими камнями,
Когда она прочла Бурже
И полюбила Гюисманса
И поняла молчанье Метерлинка
И окунула душу
В Аннунцио сверкающие краски, -
Тогда она однажды рассмеялась.
И вот, когда она смеялась,
Из уст её
Прыгнула маленькая царственная змейка.
Прекраснейшая дьяволица,
Красавица Лилит
Ударила змею, -
Ударила Лилит змею-царицу
Унизанным перстнями пальцем,
Чтобы она вокруг пальца обвилась
И обвивалась и шипела,
Шипела, шипела -
И ядом брызнула своим.
И капли яда собрала Лилит
И сохранила в медной тяжкой вазе.
Сырой земли
Чёрной, мягкой, тучной,
Бросила она туда.
Своими белыми руками
Она коснулась тихо
Тяжёлой медной вазы.
Чуть слышно пели бледные уста
Старинное проклятье.
Как песня детская оно звучало -
Так тихо, томно, мягко,
Так томно, словно поцелуи,
Которые пила земля сырая
Из уст её...
И жизнь затеплилась в тяжёлой вазе:
Разбужены лобзаньем томным,
Разбужены волшебным пеньем,
Восстали к свету в тёмной, тяжкой вазе
Орхидеи...
Та, которую люблю я,
Обрамляет бледное лицо
Перед зеркалом кудрей волнами.
Рядом с ней из тяжкой медной вазы
Выползают, словно змеи,
Орхидеи,
Орхидеи - адские цветы.
Старая земля
Родила их, сочетавшись браком
С ядом змей.
Ганс Гейнц Эверс " Из дневника померанцевого дерева "
ЛИЛИТ
Куда влекла меня, в какие бездны, чащи
упасть, уплыть, – в звериной радости какой
манил в забвенье мрак её очей пьянящий,
порочных губ изгиб, – обманчивый покой,
с которым возлежа, она со мной боролась,
даря и боль, и страсть, –
где и в какой ночи повелевал пропасть
поющий голос?
Громады города ломились в стёкла окон;
ждала меня во тьме, не открывая глаз;
что ведала она, замкнувшись в плоть, как в кокон,
о древней тайне, глубоко сокрытой в нас?
О чем шептал ей мрачный бог, её хозяин,
из кровеносной мглы;
один ли я, влача желаний кандалы,
был с нею спаян?
И обречён не размышлять, верша поступок,
и в исступлении сдаваться на краю
стигийских рощ, где свод листвы охрян и хрупок,
и ниспадать, и приближаться к забытью, –
там, где молчит в ответ последнему лобзанью
летейская вода, –
о расставанье, исчезанье без следа
за крайней гранью, –
чему открыты мы в объятьях друг у друга,
в восторге боли преступившие порог
уничтоженья, наслаждения, испуга,
ещё не знающие, что бессмертный бог
встаёт, величественно всё поправ тяжёлой
безжалостной стопой, –
и гибнет человек, крича в тоске тупой –
слепец двуполый.
И пробудясь от грёз, воистину звериных,
я понял – страсть моя поныне велика;
как прежде, одинок, через просвет в гардинах
я вижу вечер, что плывёт издалека, –
и пусть из глаз её томление призыва
угасло и ушло –
я слышу, город снова плещет о стекло,
как шум прилива.
АДРИАН РОЛАНД ХОЛСТ
(1888-1976)
Лилит - богиня-покровительница своего народа. Тем не менее, очевидна и её тёмная суть.
Так, слёзы Лилит даруют жизнь, но её поцелуи приносят смерть.
Слеза Лилит, иль поцелуй
Безмолвной тени девы бледной
В беспечное чело младенца,
Так близко.
Стой!
Должна ль ты сверху быть,
По копьям шествовать победно,
Над миром сильных, властвовать
Над нами?
Иль неженатым в снах
Являться женщиной
С распущенными волосами,
Бредущей одиноко по дороге,
Такой молчаливой и желанной?
Ты ненависть растишь
От Первого мужчины, оберегая,
Как зеницу око, яд.
Не оставляя в царстве тьмы
И лучика надежды, ведь
Кровь младенцев возливать
На раны - это ад...
Но,
Я - третье воплощение Христа,
Я есмь в прошедшем - где убили,
И в настоящем - где забыли,
А в будущем потомки проклянут.
Среди пророков лжи и вони,
Найдя ступени тайных врат,
Неся мой свет
В своих ладонях:
Хатхор, Исида и Маат
Откроют старые страницы,
Мелькнут испуганные птицы,
И истина врежется в слова:
Ты - женщина,
Ты - Майя Агни - Хатха - Вари,
Вся суть мужских
Ночных страданий.
Навстречу выйдешь
В полупрозрачном сари,
И улыбнешься дерзко,
Сердце ранив.
Ведь,
Ты - первая звезда
На покрывале неба.
Ты - сок граната
На губах любимой.
Ты в час кровавого заката,
В лучах божественного света,
Так, ненавистно мне,
Красива...
Флёр Эйр
ВУДУ
Мой карманный атлас поучает меня: " Государственная религия Гаити - римско-католическая. Все другие религии пользуются веротерпимостью ". Под " другими религиями " подразумеваются: баптисты, методисты, уэслианцы, англиканцы и т. д. О культе " вуду " мой атлас вовсе ничего не знает, также, впрочем, как и ряд европейских пособий по географии, которые я просматривал. И всё же культ " вуду " - если не государственная, то уж воистину подлинно народная религия на Гаити. На деле все другие религии не играют ни малейшей роли; действительным влиянием обладают только вольные каменщики ( масоны ) - в высших кругах, и культ " вуду " - в народе. Гаитянские ложи масонов, конечно, имеют мало общего с другими вольными каменщиками, они представляют убогое, глуповатое подражание и, не признаются настоящими ложами. Зато простой народ, несмотря на всё христианство, всю работу католических и евангелических миссионеров, давно уже вернулся в лоно древнего африканского фетишизма. Исходит ли форма гаитянского культа, увенчивающаяся поклонением змею ( змее ), откуда-либо из недр Африки, я не знаю, и все сведения о происхождении этой религии, которыми мы располагаем, явно слишком гадательны и мало убедительны. Только в одном согласны между собой все путешественники, которые писали о Гаити - Моро Сен-Мери, Спенсер Сент-Джон, Самюэль Азар, Липпенхауэр, Лерье и другие: культ " вуду " всюду в стране находится на подъёме и что ежегодно приносятся человеческие жертвы. Так ли это теперь, когда, как пишет француз Лерье, " совершается минимум полторы тысячи жертв в год," или, согласно гаитянскому писателю, мулату Липпенхауэру, который всячески защищает свою страну, " человеческие жертвоприношения вообще являются скорее исключением ", - принципиальной разницы нет: сотня или тысяча - всё равно много, в любом случае в этом, признанном великими державами " культурном христианском государстве " из года в год убивают и поедают множество детей! Для иностранцев поистине трудно получить представление о культе " вуду ", который гаитяне окружают глубокой тайной. Образованный гаитянин прежде всего старается вообще отвести внимание иностранца от этого факта, и лишь только если он видит, что об этом явлении уже кое-что известно, он признаёт его наличие, но ищет возможность всё смягчить. Поэтому всему, о чём рассказывают путешественники, они обязаны либо случайности, либо открытым процессам, вроде большого процесса 1864 года в Порт-о-Пренсе при Жеффраре, одном из немногих президентов в Гаити, которые были не приверженцами, а противниками этого каннибальского фетишизма. Тогда были разоблачены и расстреляны восемь человек, мужчин и женщин, именно за человеческие жертвы и каннибализм ( речь шла о девочке 12-ти лет ). Своими личными впечатлениями я обязан итальянскому купцу, обосновавшемуся несколько лет назад на Гаити, который имел связь с верховной жрицей и - в этом весь юмор! - как истинный неаполитанец, использовал эту связь, чтобы втридорога сбывать верующим ( при посредничестве чёрной любовницы ) удивительно крепкое и скверное пойло из томатного сока, которое он гнал по собственному рецепту. Где это касается моих собственных наблюдений, я использую рассказы натурализовавшихся на острове иностранцев и аборигенов, а также данные из литературы, если только они полностью взаимно согласуются; противоречивые сведения я исключаю. Таким образом, полагаю, моё изображение будет достаточно близким к истине. Приверженцы " вуду " почитают целый ряд божеств, из которых высшее - Хугон Бадагри, змей. Ему соответствует его земное подобие - обычная змея, которой мало радости от её божественности: её сажают в ящик, и там она сидит, пока не умрёт с голоду. Наряду со змеёй, величайшим почтением пользуется Дамтала - громовой камень, он лежит на блюде и щелчками обнаруживает свои желания. Он знает будущее; верховные жрецы переводят верующим с языка щелчков; каждую пятницу фетиш омывают в оливковом масле. Этот бог, естественно, встречается гораздо реже, чем змея, которую можно поймать каждый день. Мне удалось заполучить такого " Дамтала "; это красиво отшлифованный камень, но уж, несомненно, не метеорит и не " громовой камень ", как воображают негры, а просто каменный топор караибского периода. Гаитяне часто находят в лесах такие камни, но не могут объяснить их происхождение и считают их упавшими с неба " громовыми камнями " , которым подобает божеские почести. Поклонение другим богам, в общем, не столь общепринято; одних почитают в одной, других - в другой местности. Из них мы знаем Локо - земляничное дерево, которое растёт у входа в храм: жертвы ему состоят в том, что вокруг него разбивают тарелки, стаканы и бутылки; богов-близнецов Ганго и Бадо, которые олицетворяют молнию и ветер, великого мирового духа Атташолло и Угата Рата Баалю, владыку хаоса. Далее есть Опетэ, божественный индюк, Симби Рита, хозяин ада, символом которого служит погружённый в кровь топорик, и его младшие черти, и Алагра Вадра, бог, который знает всё. Храм называется " хонфу ", он всегда размещается вне города, часто в лесу, на небольшой поляне, выровненной и утрамбованной, которая служит площадкой для ритуальных танцев. Его внешний облик также мало стилизован, как и интерьер: это хижина из подручных материалов. В храме стоит на небольшом возвышении корзина со священной змеёй, стенки украшаются образками католических святых, иллюстрациями из английских, французских, немецких журналов, парой гирлянд из раковин или тряпок от старых флагов и пёстрой бумажной " лапшой ". Во главе общины " вуду " стоит главный жрец, который зовётся Папалоа, и жрица - Мамалоа; это креольские трансформации французских " папа-руа " и " мама-руа " - " отец-король " и " мать-король ", поистине гордые имена. Низшие жрецы в разных местностях различаются по названиям и функциям; известны " хуганы ", знахари, которые продают в округе амулеты ( ладанки с мелкими раковинами и камешками ) - " пуанте ", которые делают неуязвимыми, и " шансы ", которые привораживают возлюбленного к женщине. Другие жрецы называются " джионами " или " анинбиндингами ", и ещё - " дугау "; они служат верховному дьяволу Симби Рита и его подручным - Азилиту и Дом Педре. Главное искусство этих господ в том, - что они - по желанию верующих и за плату - убивают их врагов, для чего похищают их души; это значит - вывесить в храме изображение человека в рост и заклясть его. Это действие вовсе не так безобидно, как можно подумать, так как верующие после этого уже не затрудняются умертвить и настоящее тело, в котором " больше нет души ", медленно действующим ядом. " Лаволу " называется храмовый служка ( кистер ); " хусибоссаль " - общее самоназвание вудуистов.; " лангу " - те из них, кто прошёл посвящение, очень нелёгкое дело: адепт должен сорок дней просидеть в тошнотворно грязной яме с водой, пока она не высохнет; пища его в это время состоит из " вервера ", отвратительной смеси из зёрен маиса и крови. Среди вудуистов есть различные секты, более строгой и менее строгой тайны; самая дикая, конечно, - сатанисты, поклонники Дом Педре. Из ритуальных предметов имеют значение только барабаны - выдолбленные куски древесного ствола, обтянутые бараньей кожей; они называются " хун ", " хунтор " и " хунторгри ",и посвящены (!) апостолам: св.Петру, св.Павлу и св.Иоанну. Это изумительное смешение с католическим культом встречается повсюду: высшее божество, змей, считается также воплощением Иоанна Крестителя! Не только в храмах " вуду " вешают католические образа, но и рядом с литографиями германского императора, русского царя, Виктора-Эммануила и королевы Виктории; папалоа прямо предписывают верующим посещение церкви; они не боятся конкуренции! С утра - римская месса, ночью - моления змею, убийство детей и людоедство: вот это истинно по-гаитянски! Кроме тех упомянутых барабанов употребляется ещё один - большой, покрытый кожей умершего папалоа. " Неклезином " называется железный треугольник, звон которого созывает верующих в храм. Конечно, вудуизм знает и табу: запретными считаются мясо черепах, коз, томаты ; мясо же козлов и маисовые лепёшки - священные кушанья. Впрочем, для одной семьи запретны продукты, разрешённые для другой, и наоборот. Близнецы - " мрасса " - почитаются всегда, будь то люди или животные, родящие обычно одного детёныша; при их рождении устраивают праздник со странными церемониями. * * * Треугольник звенит над улицами; только посвящённым понятны эти отрывистые звуки. На закате спешат они в лес, пробегают дорогу к храму, обсаженному с обеих сторон кольями. На остриях кольев насажены чёрные и белые куры, между ними насыпаны яичные скорлупки, причудливой формы камни и корни деревьев. Верующие собираются в храме и вокруг него и готовятся к священнодействию, выпивая огромные количества тафии. Наконец, трещат большие барабаны, на которых восседают музыканты, праздник начинается, и все устремляются внутрь храма. Сначала в тесный круг вводят нового адепта, он уже прошёл сорокадневное испытание в грязной купели. Он должен голым проскочить через костёр, потом вынуть руками мясо из кипящего котла и на листьях предложить его присутствующим. Затем выходит папалоа. Если верующие одеты только в сандалии и несколько связанных красных платков, то главный жрец носит ещё и голубой платок на голове; из под него, как длинные змеи, свисают сплетённые пряди волос. Он подходит к корзине со змеёй и клянётся в повиновении: присутствующие повторяют клятву. " Худжа-Ниху ", королева-жрица появляется одетая только в голубую повязку на голове; она подходит к корзине со змеёй и действует наподобие пифии. Каждый просит божественную змею об исполнении желаний; за это отдают монеты, которые главный жрец собирает в шляпу. Жрица пророчествует: непонятные слова и обрывки предложений срываются с её губ. Теперь папалоа втаскивает чёрного козла, поражает его ножом в шею, отрезает напрочь голову и показывает её барабанщикам. Кровь собирают, смешивают с ромом и пьют. В несколько мгновений животное освежеванно, разрублено и насажено на вертела для жарки. Тут выступает танцор; с минуту стоит он неподвижно в центре, но все его мускулы уже дрожат. И пока верующие рвут и глотают полусырое мясо, он медленно начинает раскачиваться. Община смотрит, возбуждение растёт; вдруг верховная жрица заводит жуткую песню: " Лэй! Эй! Бомба хен, хен! Ганга бафью тэ, Ганга муне де лэ Ганга до ки ла Ганга ли! " Все чёрные фигуры, мужские и женские, разом вскакивают, кружась в танце, толкаясь, налетая друг на друга, прыгают как козлы, падают на колени, бьются головами о землю и, под дикий аккомпанемент барабанов, повторяют колдовские слова королевы. Но тут верховный жрец поднимает длинный нож - и всё умолкает. Настал великий момент: вводят жертву - Жертву, полуодурманенную каким-то ядом, втаскивают внутрь круга: иногда это взрослый, но чаще всего ребёнок 10 - 12 лет. Его ставят посередине чёрного круга, связывают в знак посвящения узел из волос и " рожки " на голове. Жрица затягивает горло петлёй, жрец отсекает голову. Труп рассекают, чтобы жарить, как прежде козла. Жажда крови становится неукротимой. " Дом Педре " начинает пляску дьявола; негры скачут, как толпа сумасшедших... Они срывают с себя тряпки, члены выворачиваются, пот струится по голым телам. Они кусают друг друга, а то и себя, наскакивают друг на друга, как звери, бросаются на пол и высоко подпрыгивают вновь, в то время как папалоа кропит всех кровью, а королева потрясает в воздухе священной змеёй. Они уже не поют больше, среди их конвульсий и бреда звучит только фанатичный визг: " Аа-аа-боо, боо! ". И постепенно дьявольский танец переходит в безумную оргию, в которой уже не различаются возрасты, даже люди и животные, живые существа и мёртвые предметы. Потом - на часы - забытье; и снова: пьянка, жратва, любовные утехи, новые танцы! И этот безумный культ распространён не только в низах народа - к его участникам принадлежат и высшие чиновники. Туссен Лувертюр, "освободитель Гаити ", и его преемники, " император " Дессалин, " король " Кристоф, сами были " папалоа ". Император Сулук ( 1848-1859 ) и президент Саломон ( 1882-1888 ) ревностно исповедовали вудуизм. Президент Сальнав в 1868 г. лично принёс в жертву " безрогого козла ", т. е. человека, а после смерти предпоследнего президента Ипполита ( 1896 ) в нише его спальни нашли два скелета принесённых им жертв. Лишь два президента - Жеффрар ( 1860-1867 ) и Буарон-Каналь ( 1876-1879 ) - осмелились выступать против культа " вуду ": при их правлении в Порт-о-Пренсе состоялись процессы, как уже упомянутый - 1864, так и два других, в 1876 и 1878 годах; на одном из них некий папалоа, на двух других - женщины-жрицы были изобличены в человеческих жертвоприношениях и каннибализме и приговорены к расстрелу. Однако, с тех пор ничего подобного не повторялось, напротив, сегодня на Гаити ещё больше детей приносят в жертву змею и отдают на съедение верующим! И таких президентов признают " законными " коронованные государи и избранные президенты всех народов, такое государство терпят в сообществе наций! Видимо, надо быть дипломатом, чтобы понимать такие вещи: не полностью вывихнутые мозги никогда не могли бы с этим справиться!
Ганс Гейнц Эверс
БЕЛАЯ ДЕВУШКА
Дональд Маклин ожидал его в кафе. Когда Лотар вошел, он крикнул ему: - Наконец! Я думал, что вы уже не придете. Лотар сел и стал помешивать лимонад, который ему подала девушка. - В чем дело? - спросил он. Маклин слегка наклонился к нему. - Это должно заинтересовать вас, - сказал он, - ведь вы изучаете превращения Афродиты. Ну-с, так вам, быть может, удастся увидеть Пеннорождённую в новом одеянии. Лотар зевнул: - А! В самом деле? - В самом деле! - подтвердил Маклин. - Позвольте минутку, - продолжал Лотар. - Венера - истинная дочь Протея, но мне думается, что я знаю все ее маскарады. Я был год тому назад в Бомбее у Клауса Петерсена. - Ну, так что же? - спросил шотландец. - Как что же? Стало быть вы не знаете Клауса Петерсена? Клаус Петерсен из Гамбурга - талант, может быть даже гений. Маршал Жиль де Рэ шарлатан в сравнении с ним. Дональд Маклин пожал плечами. - Это не есть что-нибудь исключительное! - Конечно. Но погодите: Оскар Уайльд был, как вам известно, мой лучший друг. Затем в течении долих лет я знал Инесс Секкель. Каждое из этих имен должно вызвать в вас целую массу сенсационных впечатлений. - Но не все! - заметил художник. - Не все? -Лотар побарабанил пальцами по столу. - Но во всяком случае лучшие. Итак, я буду краток: я знаю Венеру, которая превращается в Эроса. Я знаю ее когда она надевает шубу и размахивает бичом. Я знаю Венеру в образе Сфинкса, кровожадно вонзающего когти в нежное детское тело. Я знаю Венеру, которая сладострастно нежится на гнилой падали, и я знаю также черную богиню любви, которая во время черной мессы приносит гнусную жертву Сатане над белым телом девы. Лоретт Дюмон брала меня в свой зоологический сад, и мне известно то, что знают лишь немногие - те редкостные восторги, которые творит Содом. Более того: я открыл в Женеве у леди Кэтлин Макмардокс секрет, о котором ни один живой человек ничего не подозревает... Я знаю испорченнейшую Венеру... или, быть может, я должен сказать "чистейшую" ... которая сочетает браком человека с цветами... Неужели вы после всего этого все еще полагаете, что богиня любви может надеть такую маску, которая окажется для меня новой? Маклин медленно курил сигару. - Я вам ничего не обещаю! - сказал он. - Я знаю только, что герцог Этторе Альдобрандини уже три дня, как вновь в Неаполе. Я встретил его вчера на Толедо. - Я был бы рад познакомиться с ним! -сказал Лотар. - Я уже неоднократно слышал о нем. По-видимому это один из тех людей, которые умеют делать из жизни искусство - и имеют средства для этого... - Я думаю, что сейчас не стоит много рассказывать вам о нем, - продолжал шотландский художник. - Вы можете в скором времени сами убедиться во всем этом. Послезавтра у герцога собирается общество и я хочу ввести вас туда. - Благодарствуйте! - промолвил Лотар. Шотландец рассмеялся: - Альдобрандини был очень весел, когда я встретился с ним. Это - во-первых. Во-вторых, он приласил меня к себе в самое необычайное время: пять часов пополудни. Все это, очевидно, не без основания. Я уверен, что герцог готовит для друзей какой-нибудь совсем особенный сюрприз. Если мои предположения оправдаются, то вы можете быть уверены, что мы испытаем нечто неслыханное. Герцог никогда не идет протоптанными путями. - Будем надеятся, что вы правы, - вздохнул Лотар. -Значит, я буду иметь удовольствие застать вас послезавтра дома? - Пожалуйста! - промолвил художник.
* * *
- Largo San Domenico! - крикнул Маклин кучеру. - Palazzo Corigliano! Они поднялись по широкой лестнице; английский слуга ввел их в салон. Там они встретили пять или шесть мужчин во фраках и среди них духовное лицо в фиолетовой сутане. Маклин представил своего друга герцогу, который пожал ему руку: - Я очень благодарен, что вы пожаловали сюда, - сказал он с любезной улыбкой. - Я надеюсь, что вы не будете очень разочарованы! Он поклонился и затем громко обратился ко всем присутствующим: - Господа, -проговорил он, - прошу у вас извинения, что я пригласил вас в такое неподходящее время. Но таковы обстоятельства: маленькая козочка, которую я буду иметь честь предоставить вам сегодня, принадлежит, к сожалению, к очень почтенной и приличной семье. Ей пришлось преодолеть величайшие затруднения для того, чтобы прийти сюда, и она должна во что бы то ни стало быть снова дома к половине седьмого, чтобы отец, мать и англичанка-гувернантка ничего не заметили. А это такое обстоятельство, господа, которое должно быть принято в соображение каждым джентельменом. С вашего позволения я вас теперь покину на минутку, так как должен сделать еще некоторые приготовления. А пока позвольте предложить вам скромное угощение! Герцог кивнул слуге, поклонился еще раз гостям и вышел из комнаты. К Лотару подошел господин с огромными, как у Виктора Эммануила, усами. Это был ди-Нарди, редактор политического отдела в "Pungolo", писавший под псевдонимом "Fuoco". - Держу пари, что мы сегодня увидим арабскую комедию! - рассмеялся он, - герцог приехал сюда прямо из Багдада. Патер покачал головой. - Нет, дон Гоффредо, - промолвил он, - мы будем наслаждаться римским ренессансом. Герцог уже целый год изучает Вальдомини - " Секретную историю Борджиа ", которую ему после долгих просьб дал директор государственного архива в Северино. - Посмотрим! - сказал Маклин. - Кстати, не можете ли вы дать мне те справки, которые обещали? Редактор вытащил записную книжку и углубился в тихий разговор с патером и шотландским художником. Лотар медленно ел апельсиновое мороженое на хрустальном блюдечке и рассматривал изящную золотую ложечку с гербом герцога. Спустя полчаса слуга распахнул портьеру. - Герцог просит пожаловать! - провозгласил он. Он провёл гостей через две маленькие комнаты, затем открыл двойную дверь, впустил всех и быстро запер ее за ними. Гости очутились в очень слабо освещенной длинной и большой комнате. Пол был затянут красным, как вино, ковром. Окна и двери задернуты тяжелыми занавесями того же цвета. В тот же цвет был выкрашен и потолок. Совершенно пустые стены были покрыты красными штофными обоями, и такою же материей были обиты немногочисленные кресла, диваны и кушетки, расставленные вдоль стен. Противоположный конец комнаты был погружен в полную тьму, и только с трудом можно было различить там нечто большое, покрытое сверху тяжелой красной тканью. - Прошу вас, господа, занять места! - проговорил герцог. Он сел, и все остальные последовали его примеру. Слуга торопливо ходил от одного бронзового бра к другому и гасил немногочисленные свечи. Когда воцарилась совершенная тьма, послышались слабые звуки рояля. Тихо понеслась по зале вереница трогательных и простых мелодий. - Палестрина! - пробормотал патер. - Видите, как вы были неправы с вашими арабскими предположениями, дон Гоффредо! - Ну, да! - возразил редактор так же тихо. - А вы были более правы с вашим Цезарем Борджиа? Теперь стало слышно, что инструмент, на котором играли, был старый клавесин. Простые звуки пробудили у Лотара странное ощущение. Он вдумывался, но никак не мог в точности определить, что это было, собственно, такое? Во всяком случае это было что-то такое, чего он уже давно-давно не испытывал. Ди Нарди наклонился к нему, так что его длинные усы защекотали щеку Лотара. - Я понял... - прошептал он Лотару на ухо. - Я и не знал, что еще могу быть таким наивным... Лотар почувствовал , что он прав. Через некоторый промежуток времени безмолвный слуга зажег две свечи. Тусклое, почти неприятное мерцание разлилось по зале. Музыка звучала далее... - И несмотря на это, - прошептал Лотар своему соседу, - несмотря на это, в тональностях чувствуется странная жестокость. Я мог бы сказать: невинная жестокость. Молчаливый слуга зажег еще две свечи. Лотар пристально вглядывался в красный полусумрак, который наполнял всё пространство, словно кровавый туман. Этот кровавый цвет почти душил его. Его душа устремлялась к звукам, которые пробуждали в ней ощущение тускло светящейся белизны. Но красное выступало на первый план, побеждало: все более и более свечей зажигал безмолвный слуга. Лотар услышал, как редактор пробормотал сквозь зубы: - Этого невозможно более выносить... Теперь зала была наполовину освещена. Красное, казалось, все покрыло своим властным сиянием, и Белое невинных мелодий становилось все слабее, все слабее... И вот от клавесина выступила вперед белая фигура - молодая девушка, закутанная в большое белое покрывало. Она тихо вышла на середину залы, словно сверкающее белое облако в красном зареве. Молодая девушка вышла на середину залы и остановилась. Она раскинула руки, и белое покрывало упало вокруг нее. Словно немой лебедь оно целовало ее ноги, и белизна обнаженного девичьего тела засверкала еще более. Лотар склонился вперед и невольно поднял руку к глазам. - Это почти ослепляет, - прошептал он. Это была молодая, едва развившаяся девушка, восхитительно незрелая, как чуть распустившаяся почка. Властная, не нуждающаяся ни в какой защите невинность - и в то же время откровенное обещание, которое заставляло бодрствовать жгучие безграничные желания. Иссиня-черные волосы, разделенные посредине пробором, струились по вискам и ушам, чтобы сплестись сзади в тяжелый узел. Большие черные глаза смотрели прямо на присутствующих, но безучастно, не видя никого. Они, казалось, улыбались, так же, как и губы, - странная бессознательная улыбка жесточайшей невинности. И лучистое белое тело сияло так сильно, что все Красное кругом, казалось, отступало. И музыка звучала торжеством и ликованием... И только теперь Лотар заметил, что девушка держала на руке белоснежного голубя. Она слегка склонила голову и подняла руку, и белый голубь вытянул головку вперед. И белая девушка поцеловала голубя. Она гладила его и щекотала ему головку и тихонько сжимала ему грудь. Белый голубь приподнял немного крылья и прильнул крепко-крепко к сияющему телу. - Святой голубь! - прошептал патер. И вдруг - внезапным, быстрым движением белая девушка подняла обеими руками голубя прямо над своей головой. Она закинула голову назад - и тогда, и тогда сильным движением рук она разорвала голубя пополам. Красная кровь хлынула вниз, не задев ни единой каплей лица, и потекла длинными ручьями по плечам и груди, по сверкающему телу белой девушки. Кругом со всех сторон надвинулось Красное. И казалось, что белая девушка тонет в мощном кровавом потоке. Дрожа, ища помощи, она склонилась на колени. И вот отовсюду пополз пламенный страстный жар, пол раскрылся, как огненный зев - и ужасное Красное поглотило белую девушку... Через секунду зияющий провал сомкнулся. Безмолвный слуга задвинул портьеры и быстро вывел гостей в переднюю комнату. Ни у кого не было охоты промолвить хотя бы одно слово. Все молча надели пальто и вышли. Герцог исчез.* * *
- Господа! - обратился на улице редактор "Pungolo" к Лотару и шотландскому художнику, - пойдемте ужинать на террасу Бертолини! Все трое отправились туда. Молча пили они шампанское, молча созерцали жестокий и прекрасный Неаполь, погруженный последними лучами солнца в огненный, пылающий блеск. Редактор вытащил записную книжку и записал несколько цифр. - Восемнадцать - кровь. Четыре - голубь. Двадцать один - девушка, - промолвил он. На этой неделе я поставлю в лото прекрасное terno!
Ганс Гейнц Эверс Неаполь. Май 1904.
УТОПЛЕННИК
Моя спутанная речь разбилась надвое.
Вальтер фон дер Фогельвейде. Утопленник
Жил-был однажды молодой человек, который смотрел на мир несколько иными глазами, чем его окружающие. Он мечтал днем и грезил ночью, но те, кому он рассказывал о своих мечтах и грезах, находили их глупейшими. Они называли его круглым дураком. Но сам он думал, что он поэт. Когда они смеялись над его стихами, он смеялся вместе с ними. И они не замечали, как больно ему это было. А ему было так больно, что он однажды пошел к Рейну, который плескал свои мутные весенние волны у стен старой таможни. И только благодаря случайности он не прыгнул туда. Только потому, что он встретил одного приятеля, который сказал ему: - Пойдем в кабачок! И он сидел в кабачке и пил с приятелем вино - сначала Иозефсгофер, а потом Максими Грюнгейзер и Форстер Кирхенштюк. И ему пришло тогда в голову несколько стихов, которые он записал карандашом на винном прейскуранте. А когда явились господа коллеги - секретарь и асессоры, прокурор и оба мировых судьи - он прочел им эти стихи:
Бледнея тускло-бледным телом,
Немой мертвец в тумане белом
Лежал в пруду оцепенелом...
Далее в стихотворении говорилось о том, как отнеслись к появлению утопленника карпы: они беседовали между собой и терялись в догадках. Одни говорили о нем хорошее, другие - дурное.
Один лишь карп был просто рад.
Он думал: "Вот попался клад!"
И, все забыв на свете белом,
Он угощался мертвым телом.
И говорил он сам с собой:
- Как упустить мне клад такой?
Ведь не найдется в свете целом
Мертвец с таким прекрасным телом!
Посмотрели бы вы на господ коллег - на секретаря и асессоров, на прокурора и обоих судей! - Милый человек! - сказал прокурор. - Не сочтите за обиду, что я вас иногда высмеивал. Вы гений! Вы сделаете себе карьеру. - Великолепно! - воскликнул белокурый мировой судья.- Великолепно! Вот что значит юридическое образование. Из такого теста можно вылепить второго Гете. - Habemus poetam! - ликовал круглый, как шар, секретарь. И все говорил молодому человеку, что он поэт, настоящий поэт, своеобразный поэт - поэт "Божией милостью" и т. д... Молодой человек смеялся и чокался с ними. Он думал, что они шутят. Но когда он увидел, что они говорят совершено серьезно, он ушел из кабачка. Он в это мгновение был снова трезв, так трезв, что едва снова не пошел топиться в Рейне. Такова была его судьба: когда он чувствовал себя поэтом, они называли его дураком. А теперь, когда он изобразил собою дурака, они объявили его поэтом. Прокурор был прав: молодой человек сделал себе карьеру. И в салонах, и в концертных залах, и на больших сценах, и маленьких - везде он стал читать свои стихи. Он вытягивал губы наподобие рыбьего рта, чавкал так, как, он думал, должны чавкать карпы, и начинал:
Бледнея тускло-бледным телом,
Немой мертвей в тумане белом
Лежал в пруду оцепенелом...
И да будет известно, что его коллеги отнюдь ничего не преувеличили - ни секретарь, ни асессоры, ни оба мировые судьи ни прокурор! Да будет известно, что его оценили всюду, и хвалили его, и приветствовали, и аплодировали ему во всех немецких городах. И драматические артисты, и чтецы, и докладчики уцепились за его стихотворение и еще более распространили его славу. А композиторы положили его на музыку, а певцы пели, и музыка, изображая естественными звуками чавканье карпов, придала стихотворению еще более выразительности и глубины. Да будет все это известно!.. Молодой человек думал: "Это очень хорошо. Пусть их восхищаются и аплодируют и кричат о моей шутке, что это настоящая поэзия. Я получу громкую известность, и тогда мне легко будет выступить с настоящей моей поэзией". И поэтому он декламировал тысячам восхищенных слушателей историю о "немом мертвеце в пруде оцепенелом", и никому из людей не говорил о том, как тошнит его самого от этой истории. Он кусал себе губы, но принимал любезное выражение и корчил рыбью физиономию... Молодой человек забыл, что величайшая добродетель немцев - верность и что они и от своих поэтов прежде всего требуют верности: поэты должны петь всегда в том тоне, в каком они начали - никоим образом не иначе. Если же они начинают петь на иной лад, то это оказывается фальшиво, неверно и негодно, и немцы презирают их. И когда наш молодой человек стал воспевать теперь орхидеи и асфоделии, желтые мальвы и высокие каштаны - к нему повернулись спиной и стали над ним смеяться. Правда, не везде. Высший свет ведь так вежлив... Когда поэт выступил на днях в домашнем концерте на Рингштрассе вместе с оперной певицей и длиннокудрым пианистом и начал усталым голосом декламировать о душе цветов, над ним не смеялись. Ему даже аплодировали и находили, что это очень мило. Так вежливы были там! Но молодой человек чувствовал, что слушатели скучают, и не был нисколько удивлен, когда кто-то крикнул: "Утопленника!" Он не хотел. Но хозяйка дома стала упрашивать: - Ах, пожалуйста, "Утопленника"! Он вздохнул, закусил губы... Но состроил рыбью физиономию и стал в три тысячи двести двадцать восьмой раз читать отвратительную историю. Он почти задыхался... Но кавалеры и дамы аплодировали и восторгались. И вдруг он увидел, что одна старая дама поднялась со своего кресла, вскрикнула и упала. Кавалеры принесли одеколон и смачивали упавшей в обморок даме виски и лоб. А поэт склонился к ее ногам и целовал ее руки. Он чувствовал, что любит ее, как свою мать.Когда она открыла глаза, ее взор прежде всего упал на него. Она вырвала у него руку, словно у нечистого животного, и воскликнула: - Прогоните его! Он вскочил и убежал. Он забился в дальний угол залы и опустил голову на руки. И, пока они провожали старую даму вниз по лестнице к ее карете, он сидел там. Он уже знал все в точности. Он знал все это еще до того, как ему сказали об этом хотя бы одно слово. Это было как бы исполнение предначертанного. Он чувствовал, что это должно было рано или поздно свершиться. И когда они вернулись к нему со своими: "Ужасно!", "Невероятно!", "Трагедия жизни!", "Жестокое совпадение!" - он не был нисколько удивлен. - Я уже знаю это, - сказал он. - Старая дама два года тому назад потеряла единственного сына. Он утонул в озере, и только через несколько месяцев нашли его ужасный, неузнаваемый труп. И она, его мать, сама должна была опознать его тело... Они ответили утвердительно. Тогда поднялся молодой человек. И воскликнул: - Для того чтобы позабавить вас, обезьян, я, дурак, причинил несчастной матери такую боль... Так смейтесь же, смейтесь же!.. Он состроил рыбью физиономию и начал:
Бледнея тускло-бледным телом,
Немой мертвец в тумане белом
Лежал в пруду оцепенелом.
Но на этот раз они не смеялись. Они были слишком хорошо воспитаны для этого...
Ганс Гейнц Эверс Берлин. Декабрь 1904
Комментариев нет:
Отправить комментарий